Заграничные работы
Кроме громких театральных работ (громких отзывом всех столиц) - работы более тихие, насущные.
На первом месте Испанки. Их много. Говорю только о последних, гончаровском plain-chant [песнопение - фр.]. Лучший отзыв о них недоуменный возглас одного газетного рецензента: «Mais се ne sont pas des femmes, се sont des cathédrales!» (Да это же не женщины, это - соборы!) Всё от собора: и створчатость, и вертикальность, и каменность, и кружевность. Гончаровские испанки - именно соборы под кружевом, во всей прямости под ним и отдельности от него. Первое чувство: не согнешь. Кружевные цитадели. Тема испанок у Гончаровой - возвратная тема. Родина их тот первый сухой юг, те «типы евреев», таких непохожих на наших, таких испанских. В родстве и с «Еврейками», и с «Апостолами» (русские работы).
«Одни испанки уехали» - никогда не забуду звука рока в этом «уехали». Здесь не только уже неповторность в будущем, а физическая невозвратность - смерть. Как мать: второго такого не порожу, а этого не увижу. Сегодня испанки, завтра тот мой красный корабль. Гончаровой будет легко умирать.
Поэты этого расставания не знают, знают одно: из тетради в печать, - «и другие узнают». Расставание поэта - расставание рождения, расставание Гончаровой - расставание смерти: «всй увидят, кроме меня».
Красный корабль. Глазами и не- глазами увидела, по слову Гончаровой и требованью самой вещи накладывая краски на серый типографский оттиск и раздвигая его из малости данных до размеров - подлинника? - нет, замысла! Не данной стены, а настоящего корабля. Небывалого корабля.
Красный корабль. Как на детских пиратских - неисчислимое количество - по шесть в ряд, а рядов не счесть - боеготовных вздутых парусков. Корабль всех школьников: ду - неба! А сверху, снизу, в снастях как в сетях - сами школьники: юнги, с булавочную головку, во всей четкости жучка, взятого на булавку. Справа - куда, слева - откуда. Слева - дом корабля, справа - цель корабля. Левая створка: березы, ели, лисичка, птички, сквозное, пушное, свежее, светлое, северное. Справа - жгут змея вкруг жгута пальмы, густо кишаще, влажно, земно, черно. А посередке, перерастая и переполняя, распирая створки, - он, красный, корабль удачи, корабль добычи вопреки всем современным «Колумбиям», вечный корабль школьников - мечта о корабле.
Ширмы - сказала Гончарова. А я скажу - окно. Четырехстворчатое окно, за которым, в которое, в котором. Вечное окно школ - на все корабли. Сегодня проплывает красный.
Красный корабль проплыл вместе с окном. В те самые тропики, утягивая с собой и левую створку - Север. Из жизни Гончаровой ушло все то окно. Вместо него голая стена. Глухая стена. А может быть - дыра в стене, во всю стену - на какой-нибудь двор, нынче парижский, завтра берлинский. Эту дыру Гончарова возит с собой. Дыра от корабля. Вечная. Но не одна Гончарова своего корабля не увидит, и я не увижу. Гончарова больше никогда, я просто никогда. Никогда - больше.
Большое полотно «Завтрак». Зеленый сад, отзавтракавший стол. На фоне летних тропик - семейка. Центр внимания - усатый профиль, усо- устремленный сразу на двух: жену и не- жену, голубую и розовую, одну обманщицу, другую обманутую. Голубая от розовой закуривает, розовая спички - пухлой рукой - придерживает. Воздух над этой тройкой - вожделение. Напротив розовой, на другом конце стола, малохольный авдиот в канотье и без пиджака. Красные руки вгреблись в плетеную спинку стула. Ноги подламываются. Тоже профиль, не тот же профиль. Усат. - Безус. Черен. - Белес. Подл. - Глуп. Глядит на розовую (мать или сестру), а видит белую, на которую не глядеть, ожидая того часа, когда тоже, как дитя, будет, глядит - сразу на двух. Белая возле и глядит на него. Воздух в этом углу еще - мление. И, минуя всех и все: усы, безусости, и подстольные нажимы ног, и подскатертные пожимы рук, - с лицом непреклонным как рок, жестом непреклонным как рок, - поверх голов, голубой и розовой - почти им на головы - с белым трехугольником рока на черной груди ( перелицованный туз пик) - на протезе руки и, на ней, подносе - служанка подает фрукты.
Подбородок у розовой вдвое против положенного, но не римский. Нос у канотье как изнутри пальцем выпихнут, но не галльский. Гнусь усатого не в усе, а в улыбочной морщине, деревянной. О голубой сказать нечего, ибо она обманута. О ней скажем завтра, когда так же будет глядеть - сразу на двух: черного и его друга, которого нет, но который вот-вот придет. Друг - рыжий. Кто дома, кто в гостях? Чей завтрак съели? Нужно думать, обманутой. Розовая с братом-(или сыном)-канотье в гостях. Захватила, кстати, и племянницу (белую). Чтоб занять канотье. А самой заняться усом. Рука уса на газете, еще не развернутой. Когда розовая уйдет, а голубая останется - развернет.
Детей нет и быть не может, собака есть, но не пес, а бес. За этим столом никого и ничего лишнего. Вечная тройка, вечная двойка и вечная единица: рок.
Либо семейный портрет, либо гениальная сатира на буржуазную семью. Впрочем - то же.
Иконные вещи, перебросившиеся за границу. - «Времена года» (четыре панно). Циклы «Купальщицы», «Магнолии», «Рыбы», «Павлины». Вот один - под тропиками собственного хвоста. Вот другой - «Павлины на солнце», где хвост дан лучами, лучи хвостом. «Солнце - павлин». - «Я этого не хотела». Не хотела, но сделала.
«Колючие букеты» (цветы артишока, аканта, чертополоха) - угрозы растущего.
Альбом «Весна», которую я бы назвала «Весна враздробь». Периодическая дробь весны с каким-то остатком, во-веки неделимым. Вот цепи зарисовок:
Весна. Цветение в кристалле. Острия травы как острия пламени. Брызги роста. Цвет или иней? После Баха (весь лист сверху донизу в радужной поперечной волне. Баховские «струйки»). Из весны - в весну (снаружи - в дом, уже смытый весною. Уцелело одно окно). Весна - наоборот: где небо? где земля? - Пни с брызгами прутьев. - Изгородь в звездах (в небе цветы, на лугу звезды)... И опять Бах.
Альбомы «Les cités» (Города, Театральные портреты, рисунки костюмов к «Женщине с моря») (последняя роль Дузе). Альбом бретонских зарисовок. Альбом деревьев Фонтенебло. Иллюстрации к «Vie persanne». Иллюстрация к «Слову о полку Игоревом». Называю по случайности жеста Гончаровой в ту или другую папку. Гончаровское наследие - завалы. Три года разбирать - не разберешь. Гончарова, как феодальный сеньор, сама не знает своего добра. С той разницей, что она его, руками делала.
Игорь. Иллюстрации к немецкому изданию Слова. Если бы я еще полгода назад узнала, что таковые имеются, я бы пожала плечами: 1) потому что Игорь (святыня, то есть святотатство); 2) потому что я поэт и мне картинок не надо; 3) потому что я никого не знаю Игорю (Слову) в рост. Приступала со всем страхом предубеждения и к слову, и к делу иллюстрации. Да еще - Слова!
Есть среди иллюстраций Игоря - Ярославна, плач Ярославны. Сидит гора. В горе - дыра: рот. Изо рта вопль: а-а-а... Этим же ртом, только переставленным на о (вечное о славословия) славлю Гончарову за Игоря.
Как работает Наталья Гончарова? Во-первых, всегда, во-вторых, везде, в-третьих, всё. Все темы, все размеры, все способы осуществления (масло, акварель, темпера, пастель, карандаш, цветные карандаши, уголь - что еще?), все области живописи, за все берется и каждый раз дает. Такое же явление живописи, как явление природы. Мы уже говорили о гармоничности гончаровского развития: вне катастроф. То же можно сказать о самом процессе работы, делания вещи. Терпеливо, спокойно, упорно, день за днем, мазок за мазком. Нынче не могу - завтра смогу. Оторвали - вернусь, перебили - сращусь. Вне перебоев.
Формальные достижения? Я не живописец, и пусть об этом скажут другие. Могли бы сказать и о «цветных плоскостях», и хвастануть «тональностями», и резнуть различными «измами», - все как все и, может быть, не хуже, чем все. Но - к чему? Для меня дело не в этом. Для Гончаровой дело не в этом, не в словах, «измах», а в делах. Я бы хотела, чтобы каждое мое слово о ней было бы таким же делом, как ее каждый мазок. Отсюда эта смесь судебного следствия и гороскопа.
Кончить о Гончаровой трудно. Ибо - где она кончается? Если бы я имела дело исключительно с живописцем, не хочу называть (задевать), хотя дюжина имен на языке, с личностью, знак равенства, вещью, за пределы подрамника не выступающей, заключенной в своем искусстве, в него включенной, а не неустанно из него исключающейся, - если бы я имела дело не с естественным феноменом роста, а с этой противуестественностью: только-художник (профессионал) - о, тогда бы я знала, где кончить, - так путь оказывается тупиком, - а может быть, и наверное даже, вовсе бы и не начинала. Но здесь я имею дело с исключением среди живописцев, с живописцем исключительным, таким же явлением живописи, как сама живопись явление жизни, с двойным явлением живописи и жизни - какое больше? оба больше! - с Гончаровой-живописцем и Гончаровой-человеком, так сращенным, что разъединить - рассечь.
- С точкой сращения Запада и Востока, Бывшего и Будущего, народа и личности, труда и дара, с точкой слияния всех рек, скрещения всех дорог. В Гончарову все дороги, и от нее - дороги во все. И не моя вина, что, говоря о ней, неустанно отступала - в нее же, ибо это она меня заводила, отступая, перемещаясь, не даваясь, как даль. И не я неустанно свою тему перерастала, а это она неустанно вырастала у меня из рук.
...С творческой личностью - отчеркни всю живопись - все останется и ничто не пропадет, кроме картин.
С живописцем - не знай мы о ней ничего, все узнаем, кроме разве дат, которых и так не знаем.
- Все? В той мере, в какой нам дано на земле ощутить «все», в той мере, как я это на этих многих листах осуществить пыталась. Все, кроме еще всего.
Но если бы меня каким-нибудь чудом от этого еще-всего, совсем-всего, всего-всего отказаться - заставили, ну просто приперли к стене, или разбудили среди ночи: ну?
Вся Гончарова в двух словах: дар и труд. Дар труда. Труд дара.
И погашая уже пробудившуюся (да никогда и не спавшую) - заработавшую - заигравшую себя - всю:
Кончить с Гончаровой - пресечь.
Пресекаю.
Медон, март 1929 |
