Трехпрудный
Трехпрудный. Это слово я прочла на упаковочном ящике черными буквами по, видавшему виды, дереву.
- Трех... то есть как Трехпрудный? - Переулочек такой в Москве, там у нас дом был. - Номер? - Седьмой. - А мой - восьмой. - С тополем? - С тополем. Наш дом, цветаевский. - А наш - гончаровский. - Бок о бок? - Бок о бок. А вы знаете, что ваш дом прежде был наш, давно, когда-то, все владение. Ваш двор я отлично знаю по рассказам бабушки. Женихи приезжали, а она не хотела, качалась на качелях... - На нашем дворе? - На вашем дворе. - В этом доме я росла. - В доме рядом я - росла.
Бабушка, качающаяся на качелях! Бабушка, качающаяся на качелях, потому что не хочет женихов! Бабушка, не хотящая женихов, потому что качается на качелях! Бабушка, от венца спасающаяся в воздух! Не чепец кидающая в воздух, а самое себя! Бабушкины женихи... Гончаровой - бабушки женихи!
Недаром у меня, тринадцатилетней девочки, было чувство, что живу десятую жизнь, не считая знаемых мною - отца, матери, другой жены отца, ее отца и матери, - а главное, какой-то прабабки: румынки, «Мамаки», умершей в «моей» комнате и перед смертью вылезшей на крышу - кроме всех знаемых - все незнаемые. Сила тоски в тех стенах! И когда я, пятнадцати лет, от жизни: дружб, знакомств, любовей спасалась в стихи!..
Мои пятнадцатилетние стихи - не гончаровской ли бабушки качели?
Знала, знала, знала, что до отца с одной женой, потом с другой, до чужого деда с чужой бабушкой, до моих собственных до-до-до - здесь было, было, было!
И, шестнадцати лет, стих: Будет скоро тот мир погублен! Посмотри на него тайком, Пока тополь еще не срублен И не продан еще наш дом. Этот тополь! Под ним ютятся Наши детские вечера. Этот тополь среди акаций, Цвета пепла и серебра. И еще тогда же: Высыхали в небе изумрудном Капли звезд, и пели петухи... Это было в доме старом, доме чудном... Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном, Превратившийся теперь в стихи.
Этих стихов нигде нет - что знала, то сказала, - и дома нигде нет. В первый раз, в Революцию, я, держа на вытянутых руках свою, четырехлетнюю тогда, Алю, увидела в окна залы рабочих, хлебавших деревянными ложками воблиный суп, в последний раз - с той же Алей за руку - да где же дом? Закрываю глаза - стоит. Открываю - нет. Тополя не снесли. Потом, может быть. Больше я в Трехпрудном не была. Больше не буду, даже если типография Левенсон - наперекосок от бывших нас, - где я печатала свою первую книгу, когда-нибудь будет печатать мою последнюю [Еще совпадение. Книга Вересаева «Пушкин в жизни», которою я с восхищением и благодарностью пользовалась для главы «Наталья Гончарова - та», оказалась отпечатанной в 16-й типографии «Мосполиграф», Трехпрудный пер<<еулок>>, д<<ом>> 9, т.е. в той же моей первой типографии Левенсон, где, кстати, и Гончарова печатала свою первую книгу].
В первый раз я о Наталье Гончаровой - живой - услышала от Тихона Чурилина, поэта. Гениального поэта. Им и ему даны были лучшие стихи о войне, тогда мало распространенные и не оцененные. Не знают и сейчас. Колыбельная, Бульвары, Вокзал и, особенно мною любимое - не все помню, но что помню - свято:
Как в одной из стычек под Нешавой Был убит германский офицер, Неприятельской державы Славный офицер. Где уж было, где уж было Хоронить врага со славой! Лег он - под канавой. А потом - топ-топ-топ - Прискакали скакуны, Встали, вьются вкруг канавы, Как вьюны. Взяли тело гера, Гера офицера Наперед. Гей, наро-ды! Становитесь на колени пред канавой, Пал здесь прынц со славой. ...Так в одной из стычек под Нешавой Был убит немецкий, ихний, младший прынц. Неприятельской державы Славный прынц.
- Был Чурилин родом из Лебедяни, и помещала я его, в своем восприятии, между лебедой и лебедями, в полной степи.
Гончарова иллюстрировала его книгу «Весна после смерти», в два цвета, в два не-цвета, черный и белый. Кстати, непреодолимое отвращение к слову «иллюстрация». Почти не произношу. Отвращение двойное: звуковое соседство перлюстрации и смысловое: illustrer: ознаменичивать, прославливать, странным образом вызывающее в нас обратное, а именно: несущественность рисунка самого по себе, применительность, относительность его. Возьмем буквальный смысл (ознаменичивать) - оскорбителен для автора, возьмем ходовое понятие - для художника [Есть еще одно значение, мною упущенное: lustre - блеск и lustre месячный срок («douze lustres»), т. е. тот же блеск; месяц. Откуда и люстра. Откуда и illustre (славный), так же, как наша церковная «слава», идущая от светила. Illustrer - придавать вещи блеск, сияние: осиявать. Перлюстрировать - просвечивать (как рентгеном)]. Чем бы заменить? Украшать? Нет. Ибо слово в украшении нс нуждается. Вид книги? Недостаточно серьезная задача. Попытаемся понять, что сделала Гончарова по отношению книги Чурилина. Явила ее вторично, но на своем языке, стало быть - первично. Wie ich es sehe [Как я это вижу - нем.] Словом - никогда без. Германии не обойдусь - немецкое nachdichten [Переводить вольно - нем.], которым у немцев заменен перевод (сводной картинки на бумагу, иного не знаю). Стихи Чурилина - очами Гончаровой.
Вижу эту книгу, огромную, изданную, кажется, в количестве всего двухсот экз<<емпляров>>. Книгу, писанную непосредственно после выхода из сумасшедшего дома, где Чурилин был два года. Весна после смерти. Был там стих, больше говорящий о бессмертии, чем тома и тома.
Быть может - умру, Наверно воскресну!
Под знаком воскресения и недавней смерти шла вся книга. Из всех картинок помню только одну, ту самую одну, которую из всей книги помнит и Гончарова. Монастырь на горе. Черные стволы. По снегу - человечек. Не бессознательный ли отзвук - мой стих 1916 г.:
...На пригорке монастырь - светел И от снега - свят.
- Книга светлая и мрачная, как лицо воскресшего. Что побудило Гончарову, такую молодую тогда, наклониться над этой бездной? Имени у Чурилина не было, как и сейчас, да она бы на него и не польстилась.
Гончарова, это слово тогда звучало победой. В этом имени мне всегда слышалась - и виделась - закинутая голова.
(Голова с заносом, Волоса с забросом!)
Это имя - оглавляло. Та же революция до революции, как «Война и мир» Маяковского, как никем не замеченная тогда книга Пастернака «Поверх барьеров».
И когда я - в прошлом уже! - 1928 году летом - впервые увидела Гончарову с вовсе не закинутой головой, я поняла, насколько она выросла. Все закинутые головы - для начала. Закидывает сила молодости (задор!), вызревшая сила скорее голову - клонит.
Но одно осталось - с забросом.
Внешнее явление Гончаровой. Первое: мужественность. - Настоятельницы монастыря. - Молодой настоятельницы. Прямота черт и взгляда, серьезность - о, не суровость! - всего облика. Человек, которому все всерьез. Почти без улыбки, но когда улыбка - прелестная.
Платье, глаза, волосы - в цвет. «Самый покойный из всех...» Не серый.
Легкость походки, неслышность ее. При этой весомости головы - почти скольжение. То же с голосом. Тишина не монашенки, всегда отдающая громами. Тишина над громами. За-громная.
Жест короткий, насущный, человека, который занят делом.
- Моя первая встреча с Вами через Чурилина, «Весна после смерти».
- Нет, была и раньше. Вы не помните?
Гляжу назад, в собственный затылок, в поднебесье.
- Вы ведь в IV гимназии учились?
- И в четвертой.
- Ну, вот. Вы, очевидно, были в приготовительном, а я кончала. И вот как-то после уроков наша классная дама, Вера Петровна такая, с попугаячьим носом, - «За Цветаевой нынче не пришли. Проводите ее домой. Вы ведь соседки?» Я взяла Вас за руку, и мы пошли.
- И мы пошли.
Дорого бы я дала теперь, чтобы сейчас идти за теми двумя следом.
Четвертая гимназия. Красные иксы балюстрады вокруг пруда-«прудов» - Патриарших. Первый гимназический год, как всё последующее, меняла школы, как классы и города, как школы - без друзей, с любовью к какой-нибудь одной, недосягаемой, ибо старшей, - с неизменным сочувствием все тех же трех учителей - русского, немецкого, французского, - с неизменным презрением прочих. Патриаршие пруды, красные фланелевые штаны, восемь лет, иду за руку с Натальей Гончаровой.
(Может, и не было. Кажется, не могло быть. И не меня вели, а другую, Цветкову, напр<<имер>>. Или мою старшую сестру - тоже Цветаева и тоже Трехпрудный. Но та не помнит, а я помню. Но ту не помнит, меня помнит. Значит - я. Значит - мое.)
|