Из «Воспоминаний»
Кто дал мне эту удивительную книгу? В моих руках - дневник старика - «Уединенное». Читаю, точно свое. Так знакомо!.. И мы с Мариной[1] не знали, что есть такой человек!.. Сколько лет мы прожили на земле в то же время и не знали - он о нас, мы - о нем!
Как ни сядешь, чтобы написать что-то: сядешь и напишешь совсем другое. Между «я хочу сесть» и «я сел» - прошла одна минута. Откуда же эти совсем другие мысли, на новую тему, чем с какими я ходил по комнате, и даже садился, чтобы их именно записать...»
Почему я так желаю известности (или влияния) и так (иногда) тоскую (хотя иногда и хорошо бывает от этого на душе), что «ничего не вышло из моей литературной деятельности», никто за мной не идет, не имею школы?..»
Больше одна я не захотела читать.
Я бросилась к Марине. Марина отобрала у меня книгу, села за нее - и от нее встала в знакомом мне в ней книжном бреду. Ее глаза были пусты и жалобны. Она отсутствовала. Она была там, в книге, с неведомым от века родным человеком. Но на этот раз право первенства было явно мое. И я тянула Марине мое письмо к Розанову - его зовут Василий Васильевич, и он живет в Петербурге. А сегодня Макс[2] приедет из Коктебеля, и я ему расскажу, - он, наверное, знает о нем, может быть, даже его знает?..
Дорогой Василий Васильевич! Только что кончила Ваше «Уединенное». Вам 59 лет, а мне 19, но никакой разницы, потому что Вы пишете о том, что вне возраста, и Ваша книга - родная...» Так начиналось примерно мое письмо.
- Ты нарочно подписываешься не «Цветаева»? - спросила Марина, прочтя мое «А. Трухачева».
- Конечно. Мне не надо вовсе, чтобы он мне ответил как дочери папы. Папу он не может не знать. Посмотрим, отзовется ли на фамилию, ему неизвестную...
- Молодец! Я бы тоже так сделала...
В этот же день пришел Макс. Он выслушал мое волнение и сказал, улыбаясь:
- Мне жаль тебя огорчать, Ася, но я думаю, что он тебе не ответит: Розанов стар, перегружен литературным трудом, большая семья - сама же читала: «Папа, учебнички... », «Папа, башмачки...» - и вряд ли у него станет сил отозваться...
- Ответит! - сказала я.
Прошла неделя. Начала ли я уже поникать? - когда почтальон передал мне два письма со штемпелем «Петербург».
Мелкий, без строк - еще беспорядочней, чем почерк Эллиса[3], - полупрямые, полукосые буквы, разорванные слова...
Первое, с простой маркой, было коротко. Второе - заказное, длинное - было послано вдогонку первому. «Настя, - писал он, сделав мне чужое уменьшительное из «Анастасии Ивановны Трухачевой», - как ты? Что ты пережила? Откуда такой глубокий тон в 19 лет?..» И взволнованно текли с его пера повелительно в слова - чернила, рождая каракули откровенья и дружбы, удивленья и интересов, беспорядочного рассказа о себе и вспышки вопросов - мое безмерное, без названья, счастье в ответ. Я читала на ходу, вверх по короткой лесенке парадного хода, застыв на какой-то ступеньке, все позабыв, застрянув в таинственном колодезном срубе непонятной, наспех прочитанной фразы; я читала, войдя к себе, держа на коленях Андрюшу[4], мне переданного няней, читала, когда он заснул, читала и перечитывала оба и вновь писала - и с трофеем поднималась по горе на дачу Редлих - к Марине.
- Марина! Письмо от Розанова! Два! Сразу! Вот Макс удивится! Помнишь, он говорил, что переписка если и будет, то что-нибудь вроде Мопассана и Марии Башкирцевой[5] - недоразумение... Читай!
Марина прочла. Ее лицо пылало за меня.
- Теперь ты напишешь ему «Цветаева»? - И уже не мне, а ему: - Молодец!
...Ночь. Я сижу за дневником, отослав мой ответ Розанову, и я счастлива, как только может человек на земле быть счастлив. И другого счастья - не надо! Не хочу любви! Спаянности с одним, терема! Ни с кем! Со всеми! Вдохновенные дружбы, перекличка чувств, мыслей... Свобода! И писать и писать...
Когда Розанов узнал, что Трухачева (фамилия, которой я в первый раз подписалась) я по мужу, что урожденная я Цветаева, он радостно сообщил мне, что он вправе считать себя учеником папы, что слушал курс его лекций и никогда не забудет его ни как профессора, ни как человека. Это еще более сроднило нас. Он обещал мне прислать свои книги и ждал нашей встречи - я обещала, что осенью, перед задуманным отъездом в Париж, приеду в Петербург. Он писал о своей усталости, старости, загруженности литературным трудом, о том, что везет воз большой семьи, дивясь раннему опыту жизни во мне, но не сомневался во мне, верил и, находя между нами много соответствий, считал меня родным человеком. Я искала и не находила его «Опавшие листья». <...>
* * *
Туман, лондонский» - так говорят о Петрограде. Я вступаю в него в первый раз.
Нет, это не туман, туман стелется (вечером, над болотом, далеко на лугу в Тарусе). Это спущены завесы сверху, а между этих завес, в них исчезая, снизу стелются им навстречу очертания домов. Не менее волшебно, чем Венеция!
Я не ликую, как многие, что мы, нападающие войска, «захватываем» что-то. Отчего я только вновь и вновь потрясаюсь звуком солдатских песен, уходящих с ними - умирать? Воем баб на вокзалах, провожающих сыновей и мужей... Спешу. Стыдно туда опоздать - к шестидесятилетнему, к восьмидесятилетней Камковой[6], которая ждет!
Туман и озноб. Еле видны дворцы у остановки трамвая, где его жду, стерегу огонек за поворотом... Дождь? Запахиваю пальто, втягиваю шею, как птица нахохленная. Гляжу в двери, высокие, пугающие чуждостью, как в квартире того «философа», откуда завиделся издали и шагнул мне навстречу Василий Васильевич Розанов. Молниеносное, вне воли - глаза в душу - наблюдение: выше, чем думалось, среднего роста, ждала меньше, суше. Лоб - вроде папиного. Голова полуголая, как у папы. Те же узенькие золотые очки на старых глазах... Но глаза?! Нет, глаза совсем не похожи. Слаще, но вместо папиного спокойного, почти радостного благожелательства - и у папы шире глядят - уже, острее и хитрые, что ли?? И в этой неизбежной ему «хитрости» - тоска, и уже побарывают смущение, и уже источают ласку - какие путаные, какие исстрадавшиеся глаза!
Из-за них не сразу услышала голос. Из-за них не сразу нашла свой. Задохнулась как-то, будто охрипла вдруг. Кажется, о порог споткнулась? И враждебный свет, яркий, из чьей-то стереотипной столовой, которая оказалась - его. Щурюсь (неприлично, к глазам лорнет не поднимаю) и от этого вижу еще смутнее, чем чувствую. Нескончаемый переполох во мне. Но и не только во мне - в доме! Звуки шагов? Поспешное двиганье стульев? Отовсюду - люди. Девушки. Мальчик-подросток, головастый, на отца похожий... Но, раздвинув (детей? стулья?) впереди, - женщина. Пожилая, большая, добрая, настороженная, ласковая хозяйка. Мать детей и жена! Не понимающая. Читала ли мои письма? Чем встревожена? Какое глупое положение! И в сердцах на себя, внезапная трезвость... Поднимаю глаза «воспитанные». С улыбкой - руку. Великолепно обузданный голос (совсем как Марина! О, ее нет сейчас!):
- Цветаева...
Фамилия ли? Интонация? В нужный миг нужное движение к рукопожатию? Все стало в порядок: вмиг, как в театре, - вверх занавес!
Каждый актер - свое место. Нужные слова, и покой у стола, сразу ставшего столовым, и уже золото чая в светлом фарфоре - в моей руке. Не расплескать бы на блюдце, ставя хрупкое сооружение на скатерть. Не потерять бы тон речи... (О, как, как ненавижу мещанство «семейного счастья», как хочется прочь, с ним, из дома, в туман...) Пропустила огонек за поворотом! Уже у плеча звонок трамвая. Еле успела вскочить!.. <...>
И еще говорят, что Достоевский выдумывает такое, что бредовый писатель! Вот бред - рукой подать!» - думала я, добираясь по широким и узким вечерним улицам до редакции, где оставался подолгу работать Розанов, ждал меня. И несправедливо я вчера мысленно на его семью обрушилась за ее кажущееся благополучие! За что? За любовь, в ней живущую? За заботу всех обо всех и о нем? За прокаленную преданность жены его, матери его детей? Мещанством назвала! Вот это было мещанство во мне - жест дешевый... И мелькнуло перед глазами личико одной из дочек его, запомнившееся. Без красоты милое, умное, худенькое... чем-то похожее - на него? Таня... А он похож - чем-то - на Федора Михайловича...
И вот мы сидим вдвоем в глубокой тихой редакционной комнате; он отбросил рукописи и книги, без конца говорим... Он слушает мой рассказ о моей будущей книге, ее перепишу, пришлю, и он не прерывает поток моего утверждающего отчаяния, что нет Бога, мое полное отвержение веры. Все знакомо ему. Понятно. И корни видны. Он не ополчается на мой протест против веры, не спорит. Он берет мои руки и смотрит в глаза, и его усталый, живучий, старый и молодой, дряблый и закипающий голос говорит мне о том, какие еще перемены меня ждут... Часы идут, вечер, поздно. А мы все говорим, не можем расстаться.
- А все-таки, Василий Васильевич, я чувствую, что больше вам сил отдаю, чем вы мне! Что до конца, до самой глубины вы меня не поняли. Нет, постойте, дайте сказать! Если бы поняли по-настоящему, вы были бы счастливы мной! Я была бы вам драгоценной находкой! Весной в вашу старость! А вы...
Он прерывает меня:
- Слушай, Ася, ты не права. Ах, как ты не права! Это - от молодости, от нетерпенья... Пойми же меня: я стар! У меня - семья. Столько людей на мне! Разные возрасты. Столько работы! Не души во мне не хватает, как тебе показалось, а только сил... Времени!..
Я слушала, стараясь понять! Весной в его старость! Эти слова я от него услыхала - сказал их мне в наше свиданье в 1917-м, три года спустя.
Начало вечера. Мы снова долго сидели с Розановым в редакции. Я рассказала ему вкратце Маринину и свою жизнь. А теперь он идет показать мне улицу, где жил Достоевский. Он попробовал меня убедить, что счастье женщины - в семье, в любимом мужчине... Не захотела слушать! Я, может быть, мало женщина? Хватит мне, не хочу!
- Ты прочти мое «Люди лунного света» - понравится. - И еще мне: - Нет, ты - не бархат, ты - шелк. Шелестящий шелк. В тебе есть тончайшая сталь - твой лунный свет!
...Туман - густой. Диккенсовский. Темнота. Он ведет меня под руку. Тяжелый, сырой воздух, неуют мглистых фонарей, редких. Безлюдье. Узкая улица (мне чудится мостовая - в гору, мост или - Кузнечный переулок[7]). Он говорит: «Тут он жил, вот его дом! « Подымаю голову, и вдруг - трепет озноба. Испуг! Бредовая уверенность: я иду с Достоевским! Туман, огни - я схватила за руку Розанова... (но и почти семьдесят лет спустя я эту минуту помню).
Через два часа я стою у окна в поезде, ночь, полет... Курю. Петроград тает лунной мглой.
* * *
В крестные отцы Алеше я выбрала Розанова. Мы переписывались. Откормив Алешу, я поехала в Петроград - отдохнуть. Остановилась у старшей сестры Сережи, Анны Яковлевны Трупчанской[8].
С Розановым мы не виделись два с половиной года. Встречаемся как родные. В его кабинете беседа нескончаема. Его умиленное лицо, старческая гордость, что к нему, шестидесятидвухлетнему, приехала я, двадцати трех лет! Революция, война, его старость и юность моя - все смешалось.
- Ты - моя весна! - говорит он смеясь и хочет непременно со мной сняться на память, и мы идем к фотографу, но, когда карточки готовы, я ему на них кажусь непохожей.
- Я с тобой как молодой... - удивляется он.
- Вот потому так и хорошо со мной, - отвечаю я, - что я вам товарищ и спутник, и когда мы бродим по улицам - разве вы не чувствуете, что мы как два бурша - старый и молодой, два - мастеровых из гофмановских сказок?
Бродили, говорили о всех переменах в стране. Тогда возлагали большие надежды на Временное правительство, - может быть, накормит страну? Но мне надо возвращаться к моим сыновьям, а у Марины - две дочери, как жизнь летит, нам уже двадцать пять и двадцать три года!
Розанов едет проводить меня на вокзал. Мы берем билет. Солдатами забиты поезда. Он волнуется, как я поеду одна. Я езжу с шестнадцати лет, я ничего не боюсь. Но Розанов трогательно, как отец, поручает меня кондукторше, поясняя, что «не от мира сего» и чтобы меня никто не обидел...
Тогда же на прощанье он рассказал мне: «Ася, я для твоего ума исходил вчера пол-Петрограда, ища у букинистов и у друзей первую мою философскую книгу «О понимании» - так я хотел тебе ее подарить, но ее не нашлось - нигде»...
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по кн.: Цветаева А. И. Воспоминания. Изд. 3-е. М. 1984. С. 514-516, 546-547, 550-552, 572.
Цветаева Анастасия Ивановна (1894-1993) - писатель, мемуарист, дочь историка И. В. Цветаева и сестра поэта М. И. Цветаевой. А. И. Цветаева написала о Розанове книгу, но позже уничтожила ее.
[1] И мы с Мариной - Имеется в виду М. И. Цветаева. Об ее отношении к «Уединенному» см.: Цветаева М.И. Неизданные письма. Париж. 1972. С. 21-36.
[2] А сегодня Макс - Речь идет о поэте и художнике Максимилиане Александровиче Волошине (1877-1932).
[3] Эллис (наст. фам. Кобылинский) Лев Львович (1879-1947) - поэт, переводчик, критик, автор книги «Русские символисты» (1910).
[4] Держа на коленях Андрюшу Имеется в виду сын А. И. Цветаевой А. Б. Трухачев.
[5] Переписка если и будет, то что-нибудь вроде Мопассана и Марии Башкирцевой - О переписке Ги де Мопассана с русской художницей и мемуаристкой Марией Константиновной Башкирцевой (1860-1884), автором получивших впоследствии широкую известность «Дневников», см.: Лану А. Мопассан. М. 1971. С. 168-178.
[6] Камкова Мария Степановна - см. о ней: Цветаева А. И. Воспоминания. М. 1984. С. 543, 548-550.
[7] Кузнечный переулок - Розанов жил тогда по адресу: Коломенская ул., д. 33, кв. 21, недалеко от Кузнечного пер., бывшей квартиры Достоевского.
[8] Трупчанская А. Я. - сестра С. Я. Эфрона, мужа М. И. Цветаевой.
|
