Сентябрь (и до самого конца пребывания в Чехии) - Вшеноры («Переезд во Вшеноры - везет деревенский сумасшедший, которого мы по дороге опаиваем пивом и одуряем папиросой (! не курящего! - а три дня до этого вязание, из которого ничего не вышло...»).
Строки: «Все важнее, все нужнее, все непреложнее - меня!»
«Уметь умереть, пока не поздно».
«Этой жизни - местность и тесность».
«Рваный платок на худом плече».
«Не иметь права терять (нищета). Ничто не твое. Ни копейки».
«Душа не может быть заполнена никем и ничем, ибо она не сосуд, а - содержимое».
«Призраки вызываются нашей тоской. Иначе они не смеют. Дотоскуйтесь до отчаяния, и они станут полновластными хозяевами ваших дней...»
«Слезы: непроливающиеся, в счет не идущие».
«Как билась в своем плену
От скрученности и скрюченности...
И к имени моему Марина
- прибавьте: мученица».
Редко, потаенно прорывается иное: восходящее, боящееся сглазу; оно едва приметно; вот разве что вязание, только что бегло упомянутое.
Марина вяжет шаль, хотя ничего еще не видно; при ее подтянутости - все еще незаметно. Она вяжет, переупрямливая свою неспособность к рукоделию. Вяжет, и свяжет, и не одну, вколдовываясь в тысячелетиями проверенную, творящую, успокоительную занятость женских рук, оправдывающую досуг мысли, возможность тайного, глухонемого диалога с незримым, но уже сущим.
Тетради - другое: тетради - сплошной недосуг, сплошь труд и долг, сплошь мысль - изреченная, вдохновение - втиснутое в непреложную форму, чувство - названное; тетрадь - гласность, если не нынешняя, так грядущая. Уже рассекреченность.
И в тетрадях этих месяцев - стихи, письма, замыслы - и «Тезей», «Тезей» («Ариадна») - со всеми ответвлениями, взблесками Федры и неосуществившейся Елены, со всеми вариациями темы Рока. В тетради - все, как всегда, только:
Женщина, что у тебя под шалью?
- Будущее! -
и еще, начатое и суеверно отложенное, в четыре незавершенных строфы, стихотворение:
...Над колыбелью твоею нищей
Многое, многое с Бога взыщем...
Восходит и сбывается то, о чем Марина писала Сереже в том, с Эренбургом из Москвы посланном письме: «Не горюйте о нашей Ирине. Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечье, я просто не хочу Вашей боли, - всю беру на себя! - У нас будет сын, я знаю, что это будет...»
Только потом, когда «тайное становится явным», она начинает об этом говорить вслух, к этому зримо готовиться, советоваться с врачами, собирать, по знакомым, «приданое» - вещи уже подрастающих детей. И в тетрадях появляются открытые записи. Вот одна из них - характерная и характерная: «...У Али восхитительная деликатность - называть моего будущего сына: «Ваш сын», а не - «мой брат», этим указывая его принадлежность, его - местоположение в жизни, обезоруживая, предвосхищая и предотвращая мою материнскую ревность...»
И наконец - ликующие строки, даже страницы чистейшей радости, светлейшей благодарности, просто - счастья:
«Сын мой Георгий родился 1 февраля 1925 года, в воскресенье, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати разгорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени... Спас жизнь ему и мне Г. И. Альтшуллер, ныне, 12-го, держащий свой последний экзамен. Доктор Григорий Исаакович Альтшуллер, тогда студент-медик пражского университета, сын врача, лечившего Л. Н. Толстого.
Накануне, 31 января, мы с Алей были у зубного врача в Ржевницах. Народу - полная приемная, ждать не хотелось, пошли гулять и добрели почти до Карлова Тына. Пошли обратно в Ржевницы, потом, не дожидаясь поезда, рекой и лугами - во Вшеноры.
Вечером были с Сережей у А. И. Андреевой, смотрели старинные иконы (цветные фотографии), вернувшись домой, около 2 часов еще читала в постели Диккенса: Давид Копперфильд.
Мальчик дал о себе знать в 8 1/2 утра. Сначала я не поняла - не поверила - вскоре убедилась, и на все увещевания «все сделать, чтобы ехать в Прагу» не соглашалась... Началась безумная гонка Сережи по Вшенорам и Мокропсам. Вскоре комната моя переполнилась женщинами и стала неузнаваемой. Чириковская няня вымыла пол, все лишнее (т. е. всю комнату!) вынесли, облекли меня в андреевскую ночную рубашку, кровать - выдвинули на середину, пол вокруг залили спиртом. (Он-то и вспыхнул - в нужную секунду!) Движение отчасти меня отвлекало...
В 10 ч. 30 мин. прибыл Г. И. Альтшуллер, а в 12 ч, родился Георгий...
Да, что - мальчик, узнала от В. Г. Чириковой, присутствовавшей при рождении. - «Мальчик - и хорошенький!»
...Говорят, держала себя хорошо. Во всяком случае - ни одного крика. (Все женщины: - Да вы кричите! - Зачем? - И только одна из них, на мое (Ну - как?) тихое:
«Больно!» - И нужно, чтобы было больно! - Единственное умное слово. - Анна Ильинична Андреева.)
В соседней комнате сидевшие утверждают, что не знай - чтó, не догадались бы».
«У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса [нанятая в помощь Марине и ушедшая через неделю!], А. И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова, Катя и Юлия Рейтлингер и «мать мальчика» [моего маленького товарища, Олега] - А. 3. Туржанская...
...Юлия (воплощение чистейшего долга во всей его неприкрашенности!), в черном платье с широченным ремнем, строгая до суровости, художница, сидела под окном и три часа подряд молча терла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума...
...Муна Б. была как тень - напоминала, при ребенке, татарскую невольницу - «полоняночку», может быть даже ту, разинскую - черные бусы глаз создавали чадру...
В.Г. Чирикова (актриса, волжанка), старая актриса...просто - играла: молодую мать, молодое материнство, все равно чье, ее или мое... - А он - прехорошенький!.. А ноздри! ноздри! Прямо - Шаляпин! - наполняя комнату и, мне, голову, жестами рук в браслетах и всплесками юбок искусственного шелка, особенно свистящего.
...И. А. Андреева над ребенком была воплощением материнства... матерью-зверью и даже - зверем... самовластными, ревнивыми, нетерпимыми и нестерпимыми речами и советами доводя меня до тихих слез, которые я, конечно, старалась загнать назад в глаза, или слить с боков висков - помню даже тихий стук о подушку - ибо знала, что все это - от любви: ко мне, к нему, живому, и от жгучей, м. б. и неосознанной раны, что все это - не с нею и с нею уже никогда не будет...
«У А. И. к нему естественные чувства бабушки», - улыбаясь, сказал мне мой доктор.
Не бабушки - подумала я - бабушки отрешеннее. Не бабушки, а матери к невозможному, несбыточному, последнему. Сейчас - или никогда. И знает - что никогда...
...Вот Катя Р. [Рейтлингер], высокая, белокурая, шалая. Всегда коленопреклоненная... Катя Р. с вечным мешком дружбы и преклонения на спине - через горы и холмы Праги - защитного цвета мешок, защитного цвета дождевой плащ - огромными шагами через горы и холмы Праги, а то и из Праги во Вшеноры - с чужими делами и долгами и заботами в мешке - носящая свою любовь на спине, как цыганки - детей...
Катя Р., так влюбленная в мои стихи...
...Она и Алю носила на спине, и даже галопом, по нешуточным горам Вшенор - огромную толстую десятилетнюю Алю, чтобы порадовать - ее, и что-то себе - лишний раз - доказать...
Эта буря меня обслуживала - тихо, этот лирический водопад тихо звенел о стенки кастрюлечек и бутылочек, на огне страстей варилась еда...
«Мать мальчика». Мать мальчика Лелика, одинокая мать, брошенная отцом...
Ее белая комната, с ежедневно, до страсти, моемым полом, с особой, нечеловеческой страстью: в малярийные дни. Откроешь дверь и - в саду, т. е. в окне, в котором - яблоня, которое - яблоня, которую помню вечно-цветущей. Просто - райской. Кроватка. Плита, чище зеркала. К ней другие ходили за пирогами, я - за тайной - всего ее непонятно, неправдоподобно-простого существа. И с самотайной - себя. «Есть на свете, друг Горацио, вещи, которые и не снились мудрецам». Здесь Шекспир, конечно, о простых вещах говорит. «Мать мальчика» была именно такая «вещь», такой простоты - «вещь». Чего никто не понимал, кроме меня. (А она?)
Лицо Фленушки из «В лесах и на горах»... Отбушевавшая Фленушка. Бескровное лицо с прозрачно-голубыми - секундами непроницаемо-дочерна-синими глазами, ровно столько губ, сколько нужно для улыбки, - улыбка без губ.
Прямоносая, лицо молодой иконы...
...Верьте вяжущим вам фуфайки и няньчащим ваших детей!
Эти за вас - в огонь пойдут.
...Это было воплощение тишины, уместности, физической умелости. Как дома пироги у нее возникали сами - без рук или только с помощью рук - и даже не рук, а нескольких (заклинательных, навстречу и по желанию вещи) движений - так и здесь:
Переложить ребенка, перестлать мне, не прикоснувшись ко мне, постель - руки сами, вещи сами, магический сон, тишина...
Не забыть - нет, не няню, доброго гения, фею здешних мест, Анну Антоновну Тескову. Приехавшую - с огромной довоенной, когда-то традиционной коробкой шоколадных конфет - в два ряда, без картона, без обмана. Седая, величественная... изнутри - царственная. Орлиный нос, как горный хребет между голубыми озерами по-настоящему спокойных глаз, седой венец волос... высокая шея, высокая грудь, все - высоко. Серое шелковое платье, конечно, единственное и не пожаленное для вшенорских грязей, ибо - первый сын!..»
«И, наконец, возвращаясь к первой ночи - к ночи с 1 на 2 февраля - Чешка-угольщица. Первая. Никогда не забуду, как выл огонь в печи, докрасна раскаленной. (Мальчик, как все мои дети, обскакал срок на две недели, - от чего, впрочем, как все мои дети, не был ни меньше, ни слабее, а еще наоборот крупнее и сильнее других - и нужна была теплица.)
Жара. Не сплю. Кажется, в первый раз в жизни - блаженствую. Непривычно-бело вокруг. Даже руки белые! Не сплю. Мой сын.
- О-о-о-о - угрожающе-торжествующе воет огонь, точно не в печи, а в самой мне...унося меня из самой меня дымоходом пищевода сквозь трубу шеи...
И торопливое сонное невнятное бормотание старухи - все на «ц» и на «эж» - чешки из той Богемии: Яна Жижки, Жорж Занд и «богемского хрусталя».
«...Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика, которого люблю какою-то тоскливою, умиленною, благодарною любовью. Алю бы я жалела за другое и по-другому...
Аля бы меня никогда не забыла, мальчик бы меня никогда не вспомнил...
Буду любить его - каким бы он ни был: не за красоту, не за дарование, не за сходство, за то, что он есть ».
И - чуть более поздняя запись:
«Мальчиков нужно баловать, - им, может быть, на войну придется».
|
