О творчестве автора » Бродский И.А. Об одном стихотворении

На протяжении всего стихотворения Цветаева ни разу не прибегает к словосочетанию «твоя смерть». Она уклоняется от этого даже тогда, когда строка это позволяет; хотя спустя несколько дней после написания «Новогоднего» она пишет короткое эссе, которое так и называется: «Твоя смерть». Дело не столько в суеверном нежелании признания за смертью права собственности на Рильке - или: за ним - на смерть. Автор просто отказывается забивать своими руками этот последний психологический гвоздь в гроб поэта. Прежде всего потому, что подобное словосочетание - первый шаг к забвению, к одомашниванию - т. е. к непониманию - катастрофы. Кроме того, потому, что невозможно говорить о физической смерти человека, не говоря - потому что не зная - о его физической жизни. В таком случае смерть Рильке приняла бы абстрактный характер, против чего Цветаева восстала бы просто как реалист. В результате - смерть превращается в объект догадок в той же мере, в какой и жизнь Рильке была их объектом. То есть выражение «твоя смерть» оказывается столь же неприменимым и бессодержательным, как и «твоя жизнь». Но Цветаева идет несколько дальше, и тут начинается то, что мы можем назвать «отстранением вверх» и цветаевской исповедью.

Буквальное значение этих строк - а Цветаеву всегда следует понимать именно не фигурально, а буквально - так же как, скажем, и акмеистов - следующее: «жизнь» и «смерть» представляются автору неудачной попыткой языка приспособиться к явлению, и более того - попыткой, явление это унижающей тем смыслом, который обычно в эти слова вкладывается: «заведомо пустые сплеты». То есть жизнь имярека еще не есть Бытие, со всеми вытекающими из этого и для смерти имярека последствиями. «Сплеты» - либо архаическое «сплетни», либо - просторечное «сплетения» (обстоятельств, отношений и т. д.); в любом случае, «заведомо пустые» - эпитет чрезвычайно уместный. Ключевым же словом здесь является «давно», ибо указывает на повторимость, массовый характер «сплетов», компрометирующих «жизнь» и «смерть» и делающих их неприложимыми к Рильке.

Помимо всего прочего, лирическая героиня «Новогоднего» - сама Цветаева, поэт; и как поэт она относится с предубеждением к этим двум словам, выхолощенным не только смыслом, вкладываемым в них столь долго и столь многими, но и своим весьма частым их употреблением. Это и заставляет ее прерваться на полуслове и приложить к губам палец:

Это - одно из многих восстаний поэта против себя, типичных для цветаевской лирики. Восстания эти продиктованы тем же самым стремлением к реали стичности, которое ответственно за смешение языковых планов. Цель всех этих приемов - или: движений души - избавить свою речь от поэтической априорности, продемонстрировать присутствие здравого смысла. Иными словами - поставить читателя в максимальную зависимость от сказанного. Цветаева не играет с читателем в равенство: она себя к нему приравнивает - лексически, логически, и ровно настолько, чтоб дать ему возможность следовать за собою.

Эвфемистичность этого «как ехал» (на «новое место», т. е. в небо, в рай и т. д.), равно и последующая перифраза из самого Рильке - суть попытка контроля чувств, выходящих несколькими строчками ранее из повиновения при ответе на «Рассказать, что сделала, узнав про...»:

Цветаева прибегает здесь к графическому перебою, подчеркивающему и обрыв предыдущей интонации, и физический отрыв содержания: вверх (в сознании читателя), потому что вниз (на бумаге). С этого момента стихотворение начинает двигаться только в этом направлении, и если и замирает где для лирического отступления или для снижения тона, то это происходит в сферах столь высоких, что топографическое членение представляется бессмысленным. Отчасти это имеет в виду сама Цветаева, замечая вместо ответа на ею же поставленный вопрос «...пуще? Слаще?»:

То есть что для человека с опытом жизни в России, с опытом метафизических «русских горок», всякий ландшафт, включая потусторонний, представляется заурядным. И далее, с горечью и гордостью патриота Цветаева добавляет:

Это - патриотизм не квасной и даже не либеральный, окрашенный, как правило, в сардонические тона; это патриотизм - метафизический. «На Руси бывал - тот свет на этом /Зрел». - Эти слова продиктованы ясным сознанием трагичности человеческого существования вообще - и пониманием России как наиболее абстрактного к нему приближения.

Эта строка начисто снимает бессодержательные рассуждения о том, что «Цветаева не приняла Революцию». Разумеется, не приняла: ибо «принять» смертоубийство - независимо от идеалов, во имя коих оно совершается, - значит оказаться его соучастником и предателем мертвых. «Принять» такое равносильно утверждению, что мертвые хуже оставшихся в живых. Подобное «принятие» - позиция превосходства, занимаемая большинством (живых) по отношению к меньшинству (мертвых) - т. е. наиболее отвратительная форма нравственного разврата. Для любого человеческого существа, воспитанного на христианских нормах этики, подобное «принятие» немыслимо, и обвинения в политической слепоте или непонимании исторических процессов, выразившихся в неприятии, оборачиваются похвалой нравственной зрячести данного индивидуума.

«На Руси бывал - тот свет на этом/Зрел» - не так уж далеко от «Всю тебя, земля родная/ В рабском платье Царь Небесный/ Исходил, благословляя» или «В Россию можно только верить». Цитируемая цветаевская строчка свидетельствует о том, что она совершила нечто большее, чем не приняла Революцию: она ее поняла. Как предельное - до кости - обнажение сущности бытия. И, возможно, этим продиктован глагол «бывал», относящийся не столько к визитам Рильке в Россию (в 1899 и 1900 году), сколько к самой Цветаевой, оказавшейся вне России. Возможно также, что следующее за «Зрел» восклицание «Налаженная перебежка! « - т. е. легкость перемещения с этого света на тот - является отчасти эхом скорого на руку революционного правосудия. И тем естественнее идущее сразу же за «перебежкой»:

В «своей ея коснешься» накапливающаяся дидактическая масса разрешается высоким лиризмом, ибо тождество взглядов автора и адресата на «жизнь и смерть» дано здесь в виде некоего совмещения двух скрытых улыбок - этого экзистенциального поцелуя, нежность которого эвфонически передает похожее на шепот «коснешься». Опущенное «ты» в «своей ея коснешься» увеличивает ощущение интимности, проникающей и в следующую строчку: «Жизнь и смерть произношу со сноской,/Звездочкою» - ибо «сноска» звучит менее драматично, чем «кавычки» или даже «усмешка». Все еще передавая - развивая - ощущение скомпрометированности для автора «жизни и смерти», «сноска», благодаря уменьшительности, почти ласкательности своего звучания, переводит речь в план сугубо личный и как бы приравнивает к себе самого адресата, становясь «Звездочкою...» Ибо Рильке - уже звезда или уже на звездах, и далее в скобках идут две с половиной строчки чистой поэзии: