«Я считаю мои стихи... очень обособленными, своеструннымн, в своеструнности однообразными, а потому для других ненужными», - писала З. Гиппиус в предисловии к своему первому сборнику стихов.
Да, конечно, ненужными, потому что непонятными. Любители «женской» поэзии, нежных и изящных признаний сердца, любовной исповеди шепотком не пойдут за поэтом, который говорит о себе в мужском роде, ни о каком «шарме» женственности не заботится - даже не описывает своей наружности и туалетов. Разнеженный воздухом оранжереи и будуара, убаюканный несложными песенками «про любовь», этот читатель никогда не последует за суровым и неприветливым поэтом. Да и зачем ему предпринимать это мучительное восхождение? Куда его приведут? Внизу все было так уютно и «красиво»: романтические дорожки извивались между грациозными клумбами, в меру печально догорал закат, томно пели птицы.
А здесь - какой угрюмый ландшафт; выжженная солнцем пустыня, острые камни, ржавая неживая трава. И если, задыхаясь на пронзительном ветру, изнемогая от взлеающего вверх пути, - он спросит своего молчаливого путника: «Когда конец?» - услышит насмешливое: «Никогда». Во времена Тютчева наша поэзия описывала в небе орлиные круги. Размахом крыльев охватывала мир - и «блистательный покров» дня и «черный хаос». Теперь она вьется прирученной птицей над одной точкой. Из космической она стала психологической - «лирикой душевных переживаний.
Этой «душевностью» измеряем мы художественную ценостьстихов. Приглядываемся как близорукие к нюансам, деталям, штрихам; влюбляемся в технику фарфоровых табакерок. Это так «интимно»! З. Гиппиус не только не культивирует душевности - она говорит, что душа искушала ее Любовь:
Потом душа бездумная, - опять слепая сила, Привычное презрение и холод возрастила.
И это заявление не случайно. С какой дрожью отвращения говорится о душе в другом стихотворении:
Она шершавая, она колючая, Она холодная, она змея. Меня изранила противно-жгучая Ее коленчатая чешуя. И эта мертвая, и эта черная, И эта страшная - моя душа!
Поэту открылась истина, непохожая на все земные правды. Он знает, что душа - не самое высшее, не самое последнее, что ее нужно преодолеть, погубить. Раз душа не абсолют - она ложь. С момента прозрения начинается борьба и одиночество. «Я весь чужой, я чуждой веры» - вот основа этого творчества. И все слова, - конечно, «ненужные», - кто сам не испытал, не поймет:
«Мне кажется что истину я знаю - И только для нее не знаю слов».
- парадоксальный характер поэзии Гиппиус: безмолвие выражено в словах, все средства художественной речи призваны к самосожжению.«Душа», о которой пишется в учебниках психологии, обыкновенно наполняется различными «процессами». Материалом для лирики преимущественно служат так называемые эмоции. Преодолеть душу - не в плане религиозном, а в плане поэтическом означало бы уничтожить ее эмоциональность. И Гиппиус делает это с силой и дерзостью огромными. Века и века лирика питалась чувствами, тысячелетия она растила любовь. 3. Гиппиус бросает свой вызов:
«Я счастье ненавижу, Я радость не терплю» (Серенада) - «В свободе счастье и в нелюбви» (Не любовь) - «Я им подражаю. Никого не люблю. Ничего не знаю. И тихо сплю» (В гостиной). «О мука! О любовь! О искушенье! Я головы пред вами не склонил» (Соблазн), «Мир - успокоенной душе моей. Ничто ее не радует, не ранит» (Иди за мной).
Так один за другим, последовательно и неумолимо снимает она покровы со своей души; рассматривает их на свет тот ослепительный свет, который когда то опалил ее сознание - и они кажутся убого раскрашенными, лживыми. Тогда без жалости и стыда их срывает. Даже молитва, выраженная в словах, изменяет своему подлинному смыслу. Яд чувства разлитый в образах и ритмах, отравляет ее. И эта «земная сладость», проникающая в духовное - самый страшный соблазн. Здесь нужно последнее усилие, мучительнейшее признание:
Стараясь скрыть от них, что лгу, О правде Божией толкую, - И так веду мою игру, Хоть притворяться надоело... До правды мне какое дело?
Из какой тоски, из какого предельного отчаянья могли родиться такие слова? В них было слишком страшно вдумываться и их просто не заметили. Но вот кончено: душа опустошена и обнаружена до дна. Оцепенелая она глядит на мутный, одноцветный мир. Отрезанная от чувств, отмирает воля; красота развенчивается, как самозванка.
И люди, зло и разно, Сливаются, как пятна: Безумно-безобразно И грубо-непонятно.
Слепые небеса давят могильной плитой, месяц светит мертвенно, «едко и сладко дышит тление». Будто смотришь рж Этот страшный мир через «желтое стекло» - дымная, ржавая, черная - опаленная земля! А в другом стихотворении однообразно возвращаются строки!
Пуста пустыня дождевая... Страшна пустыня дождевая... Одна пустыня дождевая, Дневная ночь, ночные дни.
Острое сознание небытия на мгновение воплощается в напряженные образы. Вспыхнет нестерпимым блеском, чтобы разбудить мрак, выльется в «протяжной песне», - покривляется жутким шутом, вскрикнет от ужаса - и снова все темно. Но и ужас - тоже чувство - в действительности его нет: ничего нет.
И страх мой - и тот притворный: Я рад, что кругом темно (Черный серп).
Никто из русских поэтов после Тютчева не прислушивался так проникновенно к голосам ночи, не стоял так долго на пороге «Двойного бытия», как З. Гиппиус. Даже стилистически некоторые ее стихи напоминают Тютчева. Например:
Я древний хаос, я друг твой давний.
Или:
Храни, храни ее ключи И задыхайся и молчи.
Но небытие с его отрицательными атрибутами - безмолвием, безволием, безжалостностью не цель, а путь. Смертное томление не успокоится в нем, пройдет и этот испуг - сильнейший. Трудно разбирать «стихи», становящиеся записью мистического опыта: поэт борется с «соблазном уединения, которого никто еще не победил», с «тихой радостью смерти», с «блаженностью безволия». Путь Духа лежит через пустыню; только она рождает святых и пророков; но из ее песков выползают «черненькие», «дьяволята», «темненькие духи земли»; эти искушения поэт объединяет в одном поразительном образе:
Нежное вниманье сатаны.
Порождения тьмы, жуткие и гротескные изображаются с отчетливостью галлюцинации. В поэзии Гиппиус действительность превращается в призраки, и призраки становятся явью. Этот «лакомый, большеглазый и скромный» дух земли усердно сосущий леденец - единственный живой в царстве мертвых.
В гибели душевности - зарождение духовности. И неземная любовь все замыкает в себе и «всему тварному дает бессмертную душу». Это последнее восхождение - чисто религиозное. Понятно, почему свои стихи поэт называет молитвами. Поэзия Гиппиус всегда будет «обособленной» и «ненужной» для толпы. И в этом ее сила.
|