Владислав Ходасевич
Марина Цветаева. РЕМЕСЛО [1].
Марина Цветаева. ПСИХЕЯ. РОМАНТИКА [2].
Судьба одарила Марину Цветаеву завидным и редким даром: песенным. Пожалуй, ни один из ныне живущих поэтов не обладает в такой степени, как она, подлинной музыкальностью. Стихи Марины Цветаевой бывают в общем то более, то менее удачны. Но музыкальны они всегда. И это - не слащаво-опереточный мотивчик Игоря Северянина, не внешне приятная «романская переливчатость» Бальмонта, не залихватское треньканье Городецкого. «Музыка» Цветаевой чужда погони за внешней эффектностью, очень сложна по внутреннему строению и богатейшим образом оркестрована. Всего ближе она - к строгой музыке Блока.
И вот, поскольку природа поэзии соприкасается с природою музыки, поскольку поэзия и музыка где-то там сплетены корнями, - постольку стихи Цветаевой всегда хороши. Если бы их только «слушать» не «понимая». Но поэзия есть искусство слова, а не искусство звука. Слово же - есть мысль, очерченная звучанием: ядро смысла в скорлупе звука. Крак - мы раскусываем орех - и беда, ежели ядро горькое или ежели его нет вовсе.
Но равноценны ядра цветаевских песен. Книги ее - точно бумажные «фунтики» ералаша, намешанного рукой взбалмошной: ни отбора, ни обработки. Цветаева не умеет и не хочет управлять своими стихами. То, ухватившись за одну метафору, развертывает она ее до надоедливости; то, начав хорошо, вдруг обрывает стихотворение, не использовав открывающихся возможностей; не умеет она «поверять воображение рассудком» - и тогда стихи ее становятся нагромождением плохо вяжущихся метафор. Еще менее она склонна заботиться о том, как слово ее отзовется в читателе, - и уж совсем никогда не думает о том, верит ли сама в то, что говорит. Все у нее - порыв, все - минута; на каждой странице готова она поклониться всему, что сжигала, и сжечь все, чему поклонялась. Одно и то же готова она обожать и проклинать, превозносить и презирать. Такова она в политике, в любви, в чем угодно. Сегодня - да здравствует добровольческая армия, завтра - Революция с большой буквы. Ничего ей не стоит, не замечая, пройти мимо существующего и вопиющего - чтобы повергнуться ниц перед несуществующим, - например, воспеть никогда не существовавшего «сына Блока Сашу» в виде вифлеемского младенца, отчего неверующему человеку станет смешно, а верующему - противно. В конце концов - со всех страниц «Ремесла» и «Психеи» на читателя смотрит лицо капризницы, очень даровитой, но всего лишь капризницы, может быть - истерички: явления случайного, частного, преходящего. Таких лиц всегда много в литературе, но история литературы их никогда не помнит.
Примечания
[1] Книга стихов. Берлин. 1923. 166 c.
[2] Берлин. 1923. 114 c. |
