№ 7
Гурзуф, 18-го апреля 1911 г.
Многоуважаемый Максимилиан Александрович,
Пишу Вам под музыку, - мое письмо, наверное, будет грустным.
Я думаю о книгах.
К<а>к я теперь понимаю «глупых взрослых», не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще т<а>к недавно я возмущалась их самомнением: «дети не могут понять», «детям это рано», «вырастут - сами узнают».
Дети - не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно-верном!
Каждая книга - кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам.[1]
Ведь это ужасно! Книги - гибель. Много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность.
Читать все равно, что изучать медицину и до точности знать причину каждого вздоха, каждой улыбки, это звучит сентиментально - каждой слезы.
Доктор не может понять стихотворения! Или он будет плохим доктором, или он будет неискренним человеком. Естественное объяснение всего сверхъестественного должно напрашиваться ему само собой. Я сейчас чувствую себя таким доктором. Я смотрю на огни в горах и вспоминаю о керосине, я вижу грустное лицо и думаю о причине - естественной - его грусти, т. е. утомлении, голоде, дурной погоде; я слушаю музыку и вижу безразличные руки исполняющих ее, такую печальную и нездешнюю... И во всем т<а>к!
Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни. Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, - какие несоизмеримые величины! И я т<а>к заражена этим недоверием, что вижу - начинаю видеть - одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к скептицизму, ненавистному мне, моему врагу!
Мне говорят о самозабвении. «Из цепи вынуто звено, нет вчера, нет завтра!».
Блажен, кто забывается!
Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!
Но к<а>к только человек начинает мне говорить о самозабвении, я чувствую к нему такое глубокое недоверие, я начинаю подозревать в нем такую гадость, что отшатываюсь от него в то же мгновение. И не только это! Я могу смотреть на облачко и вспомнить такое же облачко над Женевским озером и улыбнусь.[2] Человек рядом со мной тоже улыбнется. Сейчас фраза о самозабвении, о мгновении, о «ни завтра, ни вчера».
Хорошо самозабвение! Он на Генуэзской крепости,[3] я у Женевского озера 11-ти лет, оба улыбаемся, - какое глубокое понимание, какое проникновение в чужую душу, какое слияние!
И это в лучшем случае.
То же самое, что с морем: одиночество, одиночество, одиночество.[4]
Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге, - я не говорю о детских воспоминаниях, нет, только о взрослых!
Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой? Искусственно «забываться» я не хочу. У меня отвращение к таким экспериментам. Естественно - не могу из-за слишком острого взгляда вперед или назад.
Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения. Тело другого человека - стена, она мешает видеть его душу. О, к<а>к я ненавижу эту стену!
И рая я не хочу, где все блаженно и воздушно, - я т<а>к люблю лица, жесты, быт![5] И жизни я не хочу, где все так ясно, просто и грубо-грубо! Мои глаза и руки к<а>к бы невольно срывают покровы - такие блестящие! - со всего.
Что позолочено - сотрется, Свиная кожа остается! [6]Хорош стих?
Жизнь - бабочка без пыли.
Мечта - пыль без бабочки.
Что же бабочка с пылью?
Ах, я не знаю.
Должно быть что-то иное, какая-то воплощенная мечта или жизнь, сделавшаяся мечтою. Но если это и существует, то не здесь, не на земле!
Все, что я сказала Вам, - правда. Я мучаюсь и не нахожу себе места: со скалы к морю, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость - т<а>к целый день.
Но чуть заиграет музыка, - Вы думаете - моя первая мысль о скучных лицах и тяжелых руках исполнителей?
Нет, первая мысль, даже не мысль - отплытие куда-то, растворение в чем-то...
А вторая мысль о музыкантах.
Т<а>к я живу.
То, что Вы пишете о море, меня обрадовало. Значит, мы - морские?[7]
У меня есть об этом даже стихи, - к<а>к хорошо совпало![8]
Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, - милые книги! Кончила «Joseph Balsamo» - какая волшебная книга![9] Больше всех я полюбила Lorenz'y, жившую двумя такими различными жизнями. Balsamo сам такой благородный и трогательный. Благодарю Вас за эту книгу. Сейчас читаю M-me de Tencin, ее биографию.[10]
Думаю остаться здесь до 5-го мая. Все, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, - если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа.
Au revoir, Monsieur mon pere spiritul. ]{До свидания, мой духовный отец (франц.).}
Граммофона, м<ожет> б<ыть>, не будет.[11]
МЦ.
[1] В одном из ранних стихотворений - «В зале» («Над миром вечерних видений...») - М. Цветаева писала: «Мы старших за то презираем, Что скучны и просты их дни... Мы знаем, мы многое знаем Того, что не знают они!» (сб. «Вечерний альбом»). Тождественные взгляды М. Волошин излагал в статье «Откровение детских игр», в которой, в частности, писал:
«Ребенок живет полнее, сосредоточеннее и трагичнее взрослого» (Золотое руно, 1907, № 11-12, с. 68).
[2] Я могу смотреть на облачко и вспомнить такое же облачко над Женевским озером и улыбнусь - В 1903 г. сестры Цветаевы некоторое время жили в пансионе Лаказ в Лозанне. «После обеда мы часто ездили на пароходе вокруг Леманского (Женевского) озера», - вспоминает А. И. Цветаева (Цветаева А. Воспоминания. Изд. 2-е. М., 1974, с. 147).
[3] на Генуэзской крепости - Остатки средневековой генуэзской крепости в Гурзуфе сохранились по сей день. В 1911 г. М. Цветаева жила рядом с ней, на даче Соловьевой (письмо к М. Волошину от 6 апреля 1911 г.).
[4] То же самое, что с морем: одиночество, одиночество, одиночество. - М. Цветаева признавалась в 1926 г.: «Я, по чести, не люблю моря и не думаю, чтобы его можно было любить. Оно несоизмеримо больше меня, я им подавлена» (Цветаева М. Письма к А. Тесковой. Прага, 1969, с. 42).
[5] И рая я не хочу, где все блаженно и воздушно, - я т<а>к люблю лица, жесты, быт! - Здесь «быт» в смысле «бытие». Быт же как таковой в дальнейшем стал одним из злейших врагов М. Цветаевой. «Все поэту во благо, даже однообразие (монастырь), все, кроме перегруженности бытом, забивающим голову и душу», - писала она 31 августа 1931 г. (Цветаева М. Письма к А. Тесковой, с. 92).
[6] Что позолочено - сотрется, // Свиная кожа остается! - Цитата из сказки Г. X. Андерсена (1805-1875) «Старый дом».
[7] Значит, мы - морские? - М. Волошин был увлечен гипотезой французского физиолога Рене Кентона (1867-1925) о происхождении жизни из морских глубин, о тождестве «между кровью и морской водой». На М. Цветаеву эта теория произвела впечатление: сам Волошин казался ей «настоящим чадом, порождением, исчадием земли <...> с дремучим лесом вместо волос, со всеми морскими и земными солями в крови» (Лит. Армения, 1968, № 6, с. 101).
[8] У меня есть об этом даже стихи, - к<а>к хорошо совпало! - Имеется в виду стихотворение «Душа и имя» (сб. «Волшебный фонарь»).
[9] Кончила «Joseph Balsamo» - какая волшебная книга! - Книга Александра Дюма-отца (1803-1870) «Записки врача. Жозеф Бальзамо», посвященная авантюристу, известному под именем графа Калиостро, была подарена Цветаевой Волошиным. В 1932 г. Цветаева писала о «Бальзамо»: «<...> люблю по нынешний день, а перечитывала всего только прошлой зимой - все пять томов, ни страницы не пропустив. На этот раз Макс знал, что мне понравится» (Лит. Армения, 1968, № 6, с. 85).
[10] Сейчас читаю M-me de Tencin, ее биографию. - Мадам де Тансен (1685-1749) - французская писательница, мать философа и математика Д'Аламбера.
[11] Граммофона, м<ожет> б<ыть>, не будет - 1 октября 1911 г. М. Цветаева писала Волошину: «У меня в комнате будут: большой книжный шкаф с львиными мордами из папиного кабинета, диван, письменный стол, полка с книгами и... лиловый граммофон с деревянной (в чем моя гордость!) трубою». А. С. Эфрон вспоминает этот «граммофон с трубою в виде гигантской повилики: в нем жили голоса цыганок» (Звезда, 1973, № 3, с. 164).
|
