№ 4
Москва, 21-го июля 1916 г.
Милый Петя,
Я очень рада, что Вы меня вспомнили. Человеческая беседа одно из самых глубоких и тонких наслаждений в жизни, отдаешь самое лучшее - душу, берешь то же взамен, и все это легко, без трудности и требовательности любви.
Долго, долго - с самого моего детства, с тех пор, как я себя помню - мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили[1].
Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это - любовь. А то, что вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, - мне этого не нужно. Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу. - Это моя формула.
Никогда не забуду, в какую ярость меня однажды этой весной привел один человек - поэт[2], прелестное существо, я очень его любила! - проходивший со мной по Кремлю и, не глядя на Москву-реку и соборы, безостановочно говоривший со мной обо мне же. Я сказала: «Неужели Вы не понимаете, что небо - поднимите голову и посмотрите! - в тысячу раз больше меня, неужели Вы думаете, что я в такой день могу думать о Вашей любви, о чьей бы то ни было. Я даже о себе не думаю, а, кажется, себя люблю!» Есть у меня еще другие горести с собеседниками. Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил[3], так хочу ему помочь, «пожалеть»[4], что он пугается - или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь.
Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть: «Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться - мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души![5]
Люди ко мне влекутся: одним кажется, что я еще не умею любить, другим - что великолепно и что непременно их полюблю, третьим нравятся мои короткие волосы, четвертым, что я их для них отпущу, всем что-то мерещится, все чего-то требуют - непременно другого - забывая, что все-то началось с меня же, и не подойди я к ним близко, им бы и в голову ничего не пришло, глядя на мою молодость.
А я хочу легкости, свободы, понимания, - никого не держать и чтобы никто не держал![6] Вся моя жизнь - роман с собственной душою, с городом, где живу, с деревом на краю дороги, - с воздухом. И я бесконечно счастлива[7].
Стихов у меня очень много, после войны издам сразу две книги[8]. Вот стихи из последней[9]:
Настанет день - печальный, говорят:
Отцарствуют, отплачут, отгорят -
Остужены чужими пятаками -
Мои глаза, подвижные, как пламя.
И - двойника нащупавший двойник -
Сквозь легкое лицо проступит - лик.
О, наконец, тебя я удостоюсь,
Благообразия прекрасный пояс!
А издали - завижу ли и вас? -
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке черной
К моей руке, которой не отдерну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о живые,
Я ничего не возражу - впервые:
Меня окутал с головы до пят
Благообразия прекрасный плат.
Ничто уже меня не вгонит в краску,
Святая у меня сегодня Пасха.
По улицам оставленной Москвы
Поеду - я и побредете - вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, -
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон!
- Прости, Господь, погибшей от гордыни
Новопреставленной болярине* Марине!
* Так в оригинале письма и в первой публикации.
Это лето вышло раздробленное. Сначала Сережа[10] был в Коктебеле[11], я у Аси[12] (у нее теперь новый мальчик - Алексей[13]), теперь мы съехались. Он все ждет назначения, вышла какая-то путаница. Я рада в Москве, хожу с Алей[14] в Кремль, она чудный ходок и товарищ[15]. Смотрим на соборы, на башни, на царей в галерее Александра II[16], на французские пушки[17]. Недавно Аля сказала, что непременно познакомится с царем[18]. - «Что же ты ему скажешь?» - «Я ему сделаю вот какое лицо!» (И сдвинула брови.) - Живу, совсем не зная, где буду через неделю, - если Сережу куда-нибудь ушлют, поеду за ним[19]. Но в общем все хорошо.
Буду рада, если еще напишете, милый Петя, я иногда с умилением вспоминаю нашу с Вами полудетскую встречу: верховую езду[20] и сушеную клубнику в мезонине Вашей бабушки[21], и поездку за холстинами, и чудную звездную ночь.
Как мне тогда было грустно! Трагическое отрочество и блаженная юность.
Я уже наверное никуда не уеду, пишите в Москву[22]. И если у Вас сейчас курчавые волосы, наклоните голову и я Вас поцелую.
МЭ
|
